*ушла рыдать в ночь*
14.01.2014 в 00:53
Пишет V-Z:Брэндон Сандерсон. Одиннадцатый металл
Маленький рассказ о Кельсере-сразу-после-Ям; служит прологом для основного рулбука Mistborn, предшествует всей трилогии. Перевод - моими лапами.
читать дальшеКельсер сжал двумя пальцами маленький трепещущий клочок бумаги. Ветер попытался вырвать его и унести прочь, но Кельсер крепко держал бумагу.
Рисунок на ней был неправильным. Он десятка два раз пытался изобразить его правильно, повторить изображение, которое она всегда носила при себе. Кельсер был уверен, что оригинал погиб: не осталось ничего, напоминающего о ней, ни одного свидетельства. Так что он безнадежно пытался воссоздать ценимое ей изображение.
Цветок. Так его называли. Миф, сказка, мечта.
– Прекрати это делать, – проворчал его спутник. – Надо мне отучить тебя рисовать их.
– Попробуй, – мягко отозвался Кельсер, складывая клочок бумаги и убирая его в карман рубашки. Позже он вновь попытается; лепестки должны быть больше похожи на слезы.
Кельсер спокойно взглянул на Геммеля, потом улыбнулся. Улыбка казалась натянутой; как можно улыбаться в мире без нее?
Но Кельсер не перестал улыбаться: надо держать улыбку, пока она не станет естественной. Пока тупая боль, скрученная в узел внутри него, не распустится и не позволит чувствовать снова. Если это возможно.
Возможно. Пожалуйста, пусть будет возможно.
– Рисунки заставляют тебя думать о прошлом, – бросил Геммель. У старика была спутанная седая борода, а волосы на голове были столь неухожены, что простой порыв ветра, казалось, их причесывал.
– Так и есть, – ответил Кельсер. – Я ее не забуду.
– Она тебя предала. Двигайся, – Геммель не подождал ответа Кельсера; он шагнул прочь. Он часто прерывал спор на середине.
Кельсеру хотелось крепко закрыть глаза – но он этого не сделал. Он не выплеснул свою ярость в закат, пусть и хотел. Вместо того он отбросил мысли о предательстве Мэйр; не стоило даже и рассказывать Геммелю о своих тревогах – а он это сделал. Вот так.
Кельсер с усилием улыбнулся шире; Геммель бросил на него быстрый взгляд.
– Ну и жутко ты выглядишь, когда так делаешь.
– Это потому что ты никогда в жизни по-настоящему не улыбался, старая куча пепла, – отозвался Кельсер, следуя за Геммелем по короткой стене к краю крыши. Они поглядели на расстилавшийся внизу Мантиз, почти утонувший в пепле. Здесь, на дальнем севере Западной Провинции, не умели чистить улицы так же, как в Лютадели.
Кельсер считал, что здесь будет меньше пепла – тут же поблизости был лишь один вулкан. Казалось, что пепел падал реже. Но казалось и что его было куда больше – как раз потому, что никто его толком не убирал.
Кельсер провел рукой по краю стены. Эта часть Западной Провинции ему никогад не нравилась; здешние здания казались… расплавленными. Нет, не так – они были слишком округлыми, лишенными углов, редко симметричными: одна сторона здания могла быть выше или округлее.
Но вот пепел был знаком. Он покрывал здание так же, как и везде, придавая всему общий оттенок черного и серого. Слой пепла покрывал улицы, цеплялся за коньки крыш, скапливался в переулках. Вулканический пепел был похож на сажу – куда темнее, чем пепел от обычного огня.
– Которая? – спросил Кельсер, повернувшись к четырем огромным цитаделям, вторгавшимся в панораму города. Мантиз был крупным городом по меркам этой провинции, однако – конечно – он не шел ни в какое сравнение с Лютаделью. Ни один город не шел в сравнение с ней. И все же, этот город впечатлял.
– Шезлер, – ответил Геммель, указывая на высокое стройное здание близ центра города.
Кельсер кивнул
– Шезлер… Я легко смогу пройти к нему. Понадобится костюм – хорошая одежда, немного украшений. Там должно быть место, чтобы спрятать бусину атиума, так что понадобится еще и молчаливый портной.
Геммель фыркнул.
– У меня лютадельский акцент, – продолжил Кельсер. – Судя по тому, что я услышал на улицах, лорд Шезлер с ума сходит по лютадельской знати. Он будет лебезить перед тем, кто себя правильно выставит: ему нужны связи в обществе, близком к столичному. Я…
– Ты думаешь не как алломант, – сердито оборвал его Геммель.
– Я применю эмоциональную алломантию, – возразил Кельсер. – Склоню его к…
Геммель внезапно взревел, и рванулся к Кельсеру – тот даже не успел среагировать. Сильные пальцы сжались на груди рубашки Кельсера, и он полетел на землю; старик навис над ним, пнув черепицу крыши.
– Ты рожденный туманом, а не уличный льстец, подбирающий мелочь! Хочешь снова попасть в тюрьму? Хочешь, чтобы его прислужники схватили тебя и послали туда, где тебе место? Хочешь?
Кельсер уставился на Геммеля сквозь дымку прораставшего вокруг тумана. Иногда Геммель казался скорее зверем, а не человеком; он забормотал себе под нос, словно беседуя с невидимым и неслышимым для Кельсера другом. Потом наклонился еще ближе, не прекращая бормотать; дыхание его было резким и быстрым, глаза – расширенными и бешеными. С головой у него точно было не все в порядке. Более того – здравого рассудка в нем оставался один осколок, да и тот уже начинал таять.
Но он был единственным знакомым Кельсеру рожденным туманом и, чтоб его, Кельсеру надо было у него учиться. Или так, или пойти в ученики к аристократу.
– А теперь слушай, – сказал Геммель почти умоляющим голосом. – Хоть раз послушай. Я учу тебя драться. Не разговаривать. Это ты уже умеешь. Мы сюда явились не для того, чтобы ты играл в аристократа, как раньше. Я не позволю тебе проболтать себе путь, не позволю. Ты – рожденный туманом. Ты должен драться.
– Я пользуюсь всем, чем могу.
– Ты должен драться! Хочешь снова стать слабым, хочешь дать им снова тебя сцапать?
Кельсер промолчал.
– Ты хочешь отомстить? Хочешь?
– Да, – прорычал Кельсер. В его душе шевельнулось нечто огромное и темное, разбуженное словами Геммеля. Это чувство прорезалось даже сквозь пустоту.
– Хочешь убивать, правда? За то, что они сделали с тобой и тем, что было твоим? За то, что забрали ее у тебя? Хочешь, мальчик?
– Да! – рявкнул Кельсер, воспламенив металлы и отшвырнув Геммеля назад.
Воспоминания. Темные дыры, обрамленные бритвенно-острыми кристаллами. Ее предсмертные всхлипы. Его всхлипы – пока его ломали. Крушили. Разрывали.
Его крики – когда он заново создал себя.
– Да, – сказал Кельсер, поднимаясь на ноги и чувствуя внутри жар свинца. Он заставил себя улыбнуться. – Да, у меня есть месть, Геммель. Но я отомщу по-своему.
– И как же?
Кельсер заколебался.
Чувство было незнакомым. Раньше у него всегда был план, планы внутри планов. Теперь, без нее, без чего-либо… Та искра погасла, искра, что всегда заставляла его тянуться за пределы возможного для других. Она вела его от плана к плану, от аферы к афере, от богатства к богатству.
А теперь она исчезла, сменившись узлом пустоты. Теперь он чувствовал только гнев, а гнев его вести не мог.
Кельсер не знал, что делать, и это чувство было ему ненавистно: раньше он всегда знал, как поступить. Но сейчас…
Геммель фыркнул:
– Когда я закончу с тобой, ты сможешь убить сотню человек одной монетой. Ты сможешь выдернуть чужой меч из пальцев хозяина и зарубить его этим же мечом. Ты сможешь крушить врагов их же броней и сможешь резать воздух как сам туман. Ты станешь богом. Вот когда я закончу – тогда и трать время на эмоциональную алломантию. Сейчас – убивай.
Геммель прислонился к стене и воззрился на крепость. Кельсер медленно взял себя в руки, подавил гнев, потирая грудь там, куда пришелся удар.
И… внезапно осознал нечто странное.
– А откуда ты знаешь, как я себя вел раньше, Геммель? – прошептал Кельсер. – Кто ты?
Ночь подсвечивали лампы и яркие фонари; их свет прорывался сквозь окна и сквозь завитки тумана. Геммель присел за своей стены, снова что-то забормотав; если он и слышал вопрос, то никак на него не отозвался.
– Ты должен жечь металлы, – бросил Геммель, когда Кельсер приблизился к нему.
Кельсер проглотил желание ответить, что не хочет их тратить попусту. Он уже объяснял, что ребенок-скаа учится очень бережно обращаться с имуществом; Геммель просто расхохотался. Тогда Кельсер отнес смех на счет странного характера учителя.
Но… может, он просто знал правду? Знал, что Кельсер не вырос среди бедняков-скаа на улицах? Что они с братом жили богатой жизнью, и от общества скрывалось то, что они – полукровки?
Да, он ненавидел аристократов. Их балы и приемы, их самодовольство, их превосходство. Но не мог и отрицать – не перед собой – что принадлежал к ним. По крайней мере принадлежал так же, как к уличным скаа.
– Ну? – поторопил Геммель.
Кельсер поджег несколько металлов внутри, начиная тратить часть из запасов восьми металлов. Он слышал, как алломанты иногда говорили о таких запасах, но не ожидал, что сам их ощутит. Они были похожи на колодцы, из которых можно было черпать силу.
Жечь металлы внутри. Как странно это звучало – и как естественно ощущалось. Столь же естественно, сколь дыхание и идущая от дыхания сила. Каждый из этих восьми запасов как-то его усиливал.
– Все восемь, – велел Геммель. – Все.
Он наверняка жег бронзу, дабы ощутить, чем Кельсер пользуется.
До этого Кельсер жег только четыре физических металла; он нехотя поджег остальные. Геммель кивнул: когда загорелась медь, вся алломантия Кельсера исчезла из восприятия старика. Медь очень полезна – скрывает от других алломантов и защищает от эмоциональной алломантии.
Некоторые говорили о меди с презрением. Для боя она была бесполезна, менять нечто тоже не могла. Но Кельсер всегда завидовал своему другу Капкану – медному туманщику. Очень неплохо знать, что твои чувства неподвластны кому-то другому.
Конечно, когда горела медь, ему приходилось признавать, что все, что он чувствует – боль, гнев и даже пустота – исходят только лишь от него.
– Пошли, – велел Геммель и прыгнул в ночь.
Туманы уже практически сгустились. Они возникали каждую ночь – иногда легкие, иногда непроницаемые… но возникали всегда. Казалось, что туманы состоят из сотен переплетенных вместе потоков; они двигались и извивались, становились плотнее и казались более живыми, чем обыденная дымка.
Кельсер всегда любил туманы, хотя и не мог объяснить – почему. Марш говорил, что причина проста – их все боятся, а Кельсер слишком заносчив, чтобы делать то же, что и другие. Конечно, и сам Марш никогда не проявлял страха перед ними.
У обоих братьев было кое-что общее – понимание, осознание мира. Туманы налагали отпечаток на некоторых людей.
Кельсер спрыгнул с низкой крыши; горящий свинец укрепил тело, так что приземление прошло без проблем. Он ринулся вслед за Геммелем по брусчатке, чувствуя ее босыми ногами. В желудке пылало олово; оно обостряло и усиливало чувства. Туман казался более влажным, покалывал кожу холодной свежестью. Кельсер слышал, как крысы копошатся в далеких переулках, как лают собак и как в соседнем здании храпит спящий – тысячи звуков, недоступных обычному человеку. Иногда, когда горело олово, его окружала какофония; этот металл нельзя было разжигать слишком сильно, иначе шум отвлекал. Хватит той степени, чтобы видеть лучше; из-за олова туман становлися прозрачнее, хотя Кельсер и не понимал, почему так происходит.
Он последовал за тенью Геммеля к стене вокруг Цитадели Шезлер и прислонился к ней спиной, рядом с наставником. На гребне стены друг друга окликали ночные стражники.
Геммель кивнул и уронил монету; через мгновение неряшливый бородач взвился в воздух. Он был облачен в туманный плащ – темно-серые ленты бились вокруг него, спускаясь от талии и ниже. Когда Кельсер ранее попросил такой же, Геммель лишь посмеялся.
Кельсер шагнул к неподвижной монете. Туман вокруг заклубился и потек, словно незримые насекомые внутри стремились к огню: так всегда было вокруг жгущих металлов алломанты. Он видел, как туманы вились вокруг Марша.
Кельсер склонился над монетой; незримая для других тонкая голубая линия – почти паутинка – протянулась от его груди к монете. Собственно, сотни таких линий выходили из его груди, стремясь к источникам металлов поблизости. Эти линии создавались железом и сталью – для толчков и притяжения. Геммель велел жечь все металлы, но Геммель часто нес чепуху. Железо и сталь жечь одновременно было бессмысленно – они работали противоположно.
Он погасил железо, оставив лишь сталь; так он мог толкнуть любой металл, который воспринимал. Толчок был мысленным, но чувствовался так, как если бы он толкал руками.
Кельсер шагнул на монету и толкнул ее – как и учил Геммель. Монета не могла сдвинуться вниз, так что Кельсер вместо того взлетел вверх. Он подлетел на добрых пятнадцать футов и неловко ухватился за парапет стены; тяжело дыша, Кельсер перелез через край. Из груди выплеснулись новые голубые лучи – и они мигом стали толще.
К нему приближался металл.
Кельсер выругался, выбросив вперед руку и толкая; устремившиеся к нему монеты отлетели обратно в ночь, утонув в тумане. Геммель – определенно тот, кто их бросил – выступил вперед.
Иногда он нападал на Кельсера; в ночь их первого знакомства старик столкнул его со скалы. Кельсер так и не решил пока – были ли нападения испытанием или этот безумец и впрямь старался его убить.
– Нет, – пробурчал Геммель. – Нет, он мне нравится. Он почти никогда не жалуется. Те трое все время жаловались. Этот сильный. Нет. Еще нет. Он научится.
Позади Геммеля на стене виднелось два тела: стражники были мертвы и их кровь текла по камням; в ночи она была черной. А туманы, казалось, почему-то боялись Геммеля; они не вились вокруг него так же, как и вокруг иных алломантов.
Да нет, чепуха. Просто разум подкидывает ерунду.
Кельсер выпрямился и ничего не сказал о нападении – без толку. Просто надо быть начеку и учиться у этого типа всему, чему можно. И желательно еще при этом не погибнуть.
– Не нужно толкать руками, – проворчал Геммель. – Трата времени. И надо чтобы свинец постоянно горел. Ты бы тогда так не пыхтел, перелезая через стену.
– Я…
– И не бурчи о том, что надо беречь металлы, – бросил Геммель, разглядывая цитадель. – Я с уличными детками встречался. Они не берегут. Нападешь на кого из них, и они против тебя пустят все – всю силу, каждый трюк до последнего. Они знают, по какой грани ходят. Молись, чтобы ты с ними не сталкивался, мальчишка. Они тебя порвут, прожуют и сделают из тебя новые запасы на черный день.
– Я собирался заметить, – спокойно ответил Кельсер, – что ты даже мне и не сказал, что мы сегодня делаем.
– Проникаем в крепость, – сузив глаза, ответил Геммель.
– Зачем?
– А это важно?
– До смерти важно.
– Там есть нечто важное, – ответил Геммель. – Нечто, что нам надо найти.
– Что ж, это все объясняет. Спасибо, что пошел навстречу. А можешь ты просветить меня по вопросу смысла жизни, раз уж внезапно решил отвечать на вопросы?
– Я его не знаю, – ответил Геммель. – Думаю, смысл в том, что все умирают.
Кельсер прислонился к стене и подавил стон.
«Я это сказал, – понял он, – полностью ожидая в ответ какое-то сухое замечание. Лорд-правитель, скучаю я по Доксу и команде».
Геммель не понимал юмора, даже самого жалкого.
«Надо вернуться, – подумал Кельсер. – Обратно к тем, кого волнуют живые. Обратно к друзьям».
От этой мысли Кельсер содрогнулся. Прошло лишь три месяца с… с обытий в Ямах Хатсина. Порезы на его руках уже по большей части стали шрамами, но все равно чесались.
Кельсер знал, что его юмор натянут, что его улыбка кажется скорее мертвой, чем живой. Он не знал, почему ему так важно отложить возвращение в Лютадель, но знал – это и впрямь важно. Кельсер чувствовал открытые раны, зияющие в душе дыры, которым еще предстояло затянуться. Нужно было пока побыть вдали. Нельзя, чтобы они видели его таким – беззащитным, корчащимся во сне, переживающим еще свежие в памяти ужасы. Человеком, у которого нет ни плана, ни видения.
А еще ему надо было усвоить все то, чему учил Геммель. Кельсер не мог вернуться в Лютадель, пока… пока не стал бы самим собой. Или хотя бы покрытым шрамами собой – с закрытыми ранами, со спокойной памятью.
– Ну тогда давай продолжать, – сказал Кельсер.
Геммель мрачно глянул на него; безумцу не нравилось, когда Кельсер пытался взять дело в свои руки. Но… собственно, это Кельсер обычно и делал. Кому-то же надо.
Цитадель Шезлер была выстроена в том же странном стиле, типичном для Западной Провинции, далеких от Лютадели земель. У нее не было блоков и пиков – она казалась почти органической, с четырьмя коническими башнями. Кельсер подумал, что здания тут, наверное, строят с каменным каркасом и некоей затвердевшей грязью поверх, которой придают нужную форму и получают все изгибы и наросты. Цитадель, в отличие от других зданий, показалась Кельсеру незаконченной.
– Куда? – спросил он.
– Вверх, – ответил Геммель. – Потом вниз.
Он спрыгнул со стены и кинул монету, толкнул ее – вес старика погнал ее к земле. Когда монета ударилась о землю, Геммель взлетел вверх – к зданию.
Кельсер прыгнул и толкнул собственную монету. Две монетки полетели в пространство между лепной стеной и освещенной крепостью. За витражными стеклами пылал яркий свет; здесь, в Западной Провинции, окна часто были странной формы и не похожи друг на друга. Тут что, совсем не ценят нужную эстетику?
Приблизившись к зданию, Кельсер начал тянуть, а не толкать – он переключился со стали на железо, и ухватился за голубую линию, устремившуюся к стальной раме окна. Это движение потянуло его вверх, словно на веревке. Хитрый трюк – сила тяжести тянула его к земле, и он все еще по инерции двигался вперед, так что, потянувшись, надо было постараться ни во что не врезаться. Сила железа помогла ему набрать большую высоту – а это было нужно, Цитадель Шезлер была так же высока, как и цитадели в столице.
Оба алломанта отскочили от фасада, хватаясь за выступы и фигуры на камне или отталкиваясь от них. Кельсер приземлился на выступ, на мгновение взмахнул руками, и ухватился за статую, покрытую разноцветным глянцем; похоже, здесь ее поставили вообще без всякой причины.
Геммель пролетел справа от него; второй рожденный туманом двигался ловко и грациозно. Он швырнул монету в сторону и она ударилась о выступ; толкнув ее, Геммель рванулся в нужном направлении. Он крутнулся, смешав полосы плаща с туманом, притянул себя к иному витражу – там он замер подобно жуку, ухватившись за металл и камень.
Сквозь окно пробивалось мощное сияние; витраж разбивал его на разноцветные лучи, окрашивая Геммеля, будто покрывая глянцем и его. Старик взглянул вверх с улыбкой; в этом свете и на фоне завитков дымки облаченный в туманный плащ Геммель внезапно показался Кельсеру куда более величественным.
Сейчас он не был безумным оборванцем; он выглядел кем-то куда большим.
Геммель прыгнул в туман, потянул себя вверх; наблюдавший за ним Кельсер с удивлением почувствовал зависть.
«Я научусь, – пообещал он себе. – Стану не хуже».
Сперва его привлекли цинк и латунь – их алломантическая сила позволяла играть с чужими эмоциями. Такая сила была схожа с тем, что он делал в прошлом сам по себе; но теперь он был иным человеком, переродившимся в кошмарных ямах. Прошлых талантов было недостаточно. Надо было стать кем-то большим.
Кельсре метнулся вверх, притягиваясь к крыше здания. Геммель проскочил мимо крыши, взлетев к кончикам четырех шпилей, украшавших фасад. Отталкиваясь от большего количества металла, можно было взлететь быстрее и выше, так что Кельсер уронил весь кошелек и воспламнеил сталь.
Он толкнул изо всех сил, взлетев как стрела; туманы забились вокруг. Цветные огни витражей остались далеко внизу; шпили показались по обе стороны, становясь все уже и уже. Кельсер оттолкнулся от оловянного покрытия одного из них, ринувшись направо.
Еще один толчок – и он оказался на самой верхушке шпиля, на выступе размером с человеческую голову. Приземлившись на него, Кельсер воспламенил свинец, укреплявший тело – и добавлявший не только силы, но и ловкости. Достаточно, чтобы стоять на одной ноге на шаре шириной с ладонь в сотнях футов от землей.
Оказавшись в равновесии, Кельсер застыл и воззрился на свою ногу.
– Становишься уверенным, – сказал Геммель. Он висел как раз рядом с кончиком шпиля, цепляясь за него под Кельсером. – Хорошо.
А затем, одним быстрым движением Геммель прыгнул вверх и сбил ногу Кельсера с опоры.
Тот вскрикнул, потеряв равновесие и рухнув в туман; Геммель толкнул полные металлической стружки фиалы на поясе Кельсера – тот носил их, как и большинство алломантов. Толчок отшвырнул вора от здания, прямо в туман.
Он камнем падал к земле и на мгновение потерял способность мыслить: разум затопил первородный страх высоты. Геммель говорил о том, что его надо контролировать, о том, что не надо бояться высоты или терять ориентацию при падении… но сейчас эти уроки исчезли из разума Кельсера.
Он падал – быстро, сквозь беснующийся туман, ничего не понимая, и до земли оставалась лишь пара секунд. Кельсер в отчаянии толкнул свои фиалы, надеясь, что смотрит в правильном направлении – они сорвались с пояса и врезались в нечто. В землю.
Металла было немного – его едва хватило, чтобы замедлить падение. Кельсер врезался в землю через долю секунды после толчка и удар выбил из него все дыхание. Зрение помутилось.
Он лежал и пытался прийти в себя, когда что-то приземлилось рядом – Геммель. Старик насмешливо фыркнул:
– Глупец.
Кельсер застонал и с трудом встал на четвереньки. Он выжил. И, что удивительно, даже вроде ничего не сломал – хотя бок и бедро ужасно болели. Синяки будут кошмарными, но свинец сохранил ему жизнь. Падение, пусть даже и с толчком в финале, переломало бы кому другому все кости.
Поднявшись на ноги и пошатнувшись, Кельсер яростно взглянул на Геммеля, но ничего не сказал. Может, это и наилучший способ учиться… по крайней мере, быстрейший. Если рассуждать разумно, то он бы и сам его выбрал – рухнуть вниз, вынужденно научиться новым трюкам в падении.
Эта мысль не мешала ненавидеть Геммеля.
– Я думал, что нам надо вверх, – заметил Кельсер.
– А потом вниз.
– А потом снова вверх, я полагаю? – со вздохом спросил Кельсер.
– Нет. Еще вниз, – Геммель прошелся по двору крепости, миновав декоративный кустарник: в ночи тот казался переплетением темных, покрытых туманом силуэтов. Кельсер поспешил за наставником, остерегаясь очередного нападения.
– В подвале, – пробормотал Геммель. – В подвале, видите ли. Почему в подвале?
– Что в подвале? – спросил Кельсер.
– Наша цель, – ответил Геммель. – Надо было забраться повыше, чтобы я поискал вход. Похоже, есть вход в саду.
– Секунду, это звучит разумно, – заметил Кельсер. – Когда ты успел головой удариться?
Геммель наградил его мрачным взглядом, сунул руку в карман и вытащил пригоршню монет. Кельсер потянулся к металлам, готовясь защищаться – но Геммель выбросил руку в сторону и метнул монеты прочь: пара стражников как раз выскочила на дорогу, заметив посторонних на землях Шезлеров. Оба человека рухнули, один закричал; Геммелю, однако, было явно все равно – поднимется тревога или нет. Он двинулся вперед.
Кельсер заколебался на мгновение, поглядев на умирающих – нанятых врагом. Он попытался почувствовать что-то к ним, но не смог; эту часть его вырвали Ямы Хатсина. И все же иную часть души столь малые чувства обеспокоили.
Он поспешил за Геммелем, который подходил к строению, напоминавшему сарай садовника. Однако за его дверью не оказалось инструментов – лишь уходящая вниз темная лестница.
– Жжешь сталь? – спросил Геммель.
Кельсер кивнул.
– Следи за движением, – бросил Гемель, выхватывая несколько монет. Кельсер протянул руку к упавшим стражникам и потянул ранее брошенные монеты, направляя их к себе. Он видел, как Геммель легко притягивал предметы, чтобы они не неслись к нему на полной скорости. Сам Кельсер этот трюк еще не освоил, и ему пришлось пригнуться, давая монетам пролететь над головой и врезаться в стену сарая. Он собрал их, затем двинулся вниз; Геммель смотрел на него с нетерпением и недовольством.
– Я был безоружен, – объяснил Кельсер. – Оставил кошелек на крыше здания.
– Будешь так ошибаться – станешь трупом.
Кельсер не ответил. Да, это была ошибка; конечно, он собирался захватить кошелек – и захватил бы, не сбей Геммель его со шпиля.
Свет потускнел, потом наступила почти полная темнота, а они все спускались. Геммель не извлек ни факела, ни фонаря – но жестом велел Кельсеру идти первым. Еще одно испытание?
Горящая сталь голубыми линиями указывала на металл поблизости. Кельсер помедлил, потом кинул пригоршню монет перед собой; они поскакали по ступенькам. Падая, монеты показывали, где находятся ступеньки, а когда остановились, то дали еще лучшую картину. Голубые линии не заменяли зрение, и идти все равно приходилось с осторожностью. Но монеты изрядно помогли и, приблизившись к двери, он разглядел засов.
Позади раздалось ворчание Геммеля – в кои-то веки вроде бы одобрительное.
– Неплохо придумал с монетами, – пробормотал наставник.
Кельсер улыбнулся, открывая дверь в глубине. Он потянулся к ней, зацепив металлический засов, аккуратно сдвинул его.
За дверью блеснул свет. Кельсер пригнулся: что бы там ни подумал Геммель, у него хватало опыта как тихих ночных краж, так и проникновения в дома. Он был не новичком; просто научился, что полукровка может выжить, научившись либо говорить, либо скрываться. Прямой бой в большинстве случаев был глупостью.
Конечно, ничто – ни бой, ни разговор, ни скрытность – в ту ночь не помогли. В ту ночь, когда его схватили, когда никто не мог ее предать – кроме нее. Но почему тогда и ее забрали? Она не могла…
«Хватит», – сказал Кельсер себе, прокравшись в комнату. Тут было полно длинных столов, уставленных разнообразными аппаратами для плавки. Они были не такими грубыми, как в кузницах – скорее маленькие горелки и тонкие инструменты мастера-металлурга. На стенах горели лампы, а в углу тлел крупный красный горн. Кельсер почувствовал, как откуда-то повеяло свежим воздухом: на другой стороне комнаты открывался вход в несколько коридоров.
Комната казалась пустой. Вошел Геммель; Кельсер потянулся к монетам, снова притягивая их к себе. На нескольких запеклась кровь погибших стражников.
Все еще пригибаясь, он миновал стол, где лежали принадлежности для письма и маленькие книги в обложке из ткани. Кельсер глянул на Геммеля, который шел по комнате, даже не пытаясь скрываться. Старик упер руки в бедра, оглядываясь.
– Так где он?
– Кто? – спросил Кельсер.
Геммель снова забормотал и двинулся по комнате, сбрасывая со столов инструменты и разбивая их о пол. Кельсер скользнул по периметру, собираясь заглянуть в боковые коридоры – поглядеть, не идет ли кто. Посмотрев в первый же он увидел, что коридор кончается длинной узкой комнатой. И она не была пуста.
Кельсер замер, потом медленно выпрямился.
В комнате было с полдюжины человек, мужчин и женщин, привязанных за руки к стенам. Камер не было, но бедняги выглядели так, будто их избивали почти до смерти. Одежда их свисала лохмотьями – пропитанными кровью.
Кельсер потряс головой, сбрасывая оцепенение и шагнул к первой женщине в ряду, вытащил ее кляп. Пол был сырым; похоже, недавно кто-то вылил на пленников несколько ведер воды, чтобы не допустить вони в лаборатории. Повеяло свежестью: ее принес порыв ветра из дальнего конца холла, куда выходила комната.
Женщина напряглась, как только он коснулся ее, глаза мгновенно открылись и расширились от ужаса.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо… – прошептала она.
– Я не причиню тебе вреда, – пообещал Кельсер. Пустота внутри, казалось… изменилась. – Поверь. Кто ты? Что здесь происходит?
Женщина ответила пустым взглядом. Она содрогнулась, когда Кельсер потянулся к ее путам и он заколебался.
Послышался сдавленный звук; бросив взгляд в сторону, Кельсер увидел другую женщину – постарше и с фигурой матери. От избиения ее кожа почти сошла, но глаза были не столь безумными, как у молодой.
Кельсер подошел к ней и вытащил кляп.
– Пожалуйста, – прошептала женщина. – Освободи нас. Или убей.
– Что это за место? – прошипел Кельсер, стараясь разобраться с ее путами.
– Он ищет полукровок, – ответила она. – Чтобы опробовать новые металлы.
– Новые металлы?
– Я не знаю, – выдохнула женщина; по ее щекам струились слезы. – Я просто скаа – как и мы все. Я не знаю, почему он берет нас. Он говорит о… о металлах. Неизвестных металлах. Я думаю, он сошел с ума. То, что он делает… он говорит, что хочет вызвать нашу алломантию… но, господин, я не из знати. Я не могу…
– Тише, – сказал Кельсер, освобождая ее. Узел пустоты в душе загорелся чем-то непонятным. Чем-то, похожим на гнев – но иным. Большим. Это чувство согревало, но вызывало слезы.
Освобожденная женщина уставилась на свои руки, на запястья с содранной кожей. Кельсер повернулся к иным беднякам-пленникам: большинство уже очнулось. В их глазах не было надежды; они просто тупо смотрели перед собой.
Да, он чувствовал их отчаяние.
«Как можно жить в таком мире? – подумал Кельсер, отойдя, чтобы помочь другому пленнику. – В мире, где творится такое?»
Страшнее всего в этой трагедии было то, что он знал – подобные ужасы были обыденны. Скаа всегда были доступны. Никто их защитить не мог. Всем было плевать.
Даже ему.
Большую часть жизни он не обращал внимания на такую жестокость. О, он притворялся, что сражается – но на деле лишь обогащался. Все планы, все аферы, все великие замыслы крутились вокруг него.
Только вокруг него.
Он освободил еще одну пленницу, молодую темноволосую женщину – напомнившую ему Мэйр. Избавившись от пут, она просто свернулась клубком на земле; Кельсер стоял над ней, физически ощущая свое бессилие.
«Никто не дерется, – подумал он. – Никто даже и не думает, что можно драться. Но они неправы. Мы можем… я могу драться».
В комнату вошел Геммель; он мимоходом глянул на скаа, словно и не заметил их. Бормоча что-то себе под нос, он сделал по комнате лишь несколько шагов, когда из лаборатории раздался голос:
– Что здесь происходит?
Кельсер узнал голос. Он никогда не слышал этого человека – но узнал надменные, самоуверенные интонации. Презрение. Еще миг – и он уже встал, прошел мимо Геммеля, шагнул обратно в лабораторию.
Там оказался человек в изысканном костюме и застегнутой до горла белой рубашке. Короткая стрижка по последней моде, костюм, явно доставленный из Лютадели – определенно сшитый по самым модным меркам.
Он властно воззрился на Кельсера – и тот улыбнулся. По-настоящему, впервые со времени побега из Ям. Со времени предательства.
Аристократ фыркнул, вскинул руку и метнул в Кельсера монету. Изумившись на секунду, тот толкнул ее – в ту же секунду, что и лорд Шезлер. Оба они отлетели назад, и глаза Шезлера расширились от удивления.
Кельсер врезался в стену; Шезлер был рожденным туманом.
Неважно.
В душе вскипел новый, незнакомый гнев, прорвавшийся в улыбке. Это чувство горело подобно металлу – неизвестному, славному металлу.
Он может драться. Он будет драться.
Аристократ схватился за пояс, срывая с талии и его, и металлы. Он выхватил дуэльную трость и прыгнул вперед с удивительной скоростью. Кельсер воспламенил свинец и сталь и толкнул аппарат на одном из столов, метнув его в Шезлера.
Тот зарычал, выбрасывая вперед руку и отталкивая снаряд прочь. Снова сшиблись два толчка, усилия Кельсера и врага, и они снова отлетели в разные стороны. Шезлер ухватился за зашатавшийся стол: разбилось стекло, а металлические инструменты полетели на землю.
– Ты хоть понимаешь, сколько все это стоит? – прорычал Шезлер, опуская руку и приближаясь.
– Твоей души уж точно, – прошептал Кельсер.
Шезлер двинулся вперед, сближаясь с вором, нанес удар тростью. Кельсер отскочил и почувствовал, как его карман дернулся; усилием воли он швырнул монеты прочь как раз когда Шезлер на них надавил. Еще секунда – и они бы пронзили живот Кельсера; сейчас же монеты прорвали карман и отрикошетили от стены комнаты.
Пуговицы куртки задрожали, хотя они были лишь покрыты металлом. Кельсер сорвал куртку, избавляясь от последних крупиц металла.
«Геммель должен был сказать!»
Покрытие на пуговицах он едва ощущал, но все равно чувствовал себя дураком. Старик был прав: Кельсер не думал как алломант. Он слишком сосредоточился на внешности, а не на том, что может его убить.
Кельсер продолжал отступать, не сводя глаз с противника, не собираясь делать новые ошибки. Он бывал в уличных драках раньше, но не так уж часто. Он всегда старался их избежать – драки давно были в привычке у Доксона. Сейчас же Кельсер жалил, что старался быть столь утонченным в этой области.
Он скользнул мимо одного из столов, ожидая, что Геммель появится сбоку. Тот не появился; может, даже и не собирался.
«Все дело было в Шезлере, – осознал Кельсер. – Геммель хотел, чтобы я сразился с другим рожденным туманом».
В этом было нечто важное – и внезапно осмысленное.
Кельсер зарычал и сам тому изумился. Жаркая ярость внутри жаждала мести, но вместе с ней возникло и нечто иное, нечто большее. Месть не только тем, кто причинил ему боль, но и всему обществу, всей знати.
В эту секунду на Шезлере – надменно шествующем вперед, более озабоченном своими инструментами, чем жизнью скаа – сосредоточилась вся его ненависть.
Кельсер напал.
Оружия у него не было: Геммель рассказывал о стеклянных ножах, но никогда ни одного Кельсеру не дал. Так что тот просто подхватил осколок стекла с пола, не замечая порезов на руках. Свинец позволял отбросить боль – и Кельсер прыгнул к Шезлеру, целясь в горло.
Может, он бы и не победил. У Шезлера было больше алломантического опыта и умения – но, очевидно, он не привык сражаться с кем-то, равным по силе.
Аристократ ударил Кельсера дуэльной тростью – однако свинец позволил отбросить и это; вор трижды вогнал осколок в шею противника.
Бой закончился за пару секунд. Кельсер отступил, вновь чувствуя боль – видно, Шезлер сломал ему пару костей своим ударом, он ведь тоже жег свинец.
Сам аристократ дергался в луже собственной крови: свинец мог спасти от многого, но не от перерезанного горла.
Шезлер захлебывался собственной кровью.
– Нет… – прошипел он. – Не могу… только не я… не умру…
– Все умирают, – прошептал Кельсер, уронив окровавленный кусок стекла. – Все.
И в его разуме зародилась мысль, основа плана.
– Слишком быстро, – бросил Геммель.
Кельсер взглянул на него, чувствуя, как кровь капает с кончиков пальцев. Шезлер попытался вздохнуть последний раз и затих.
– Ты должен научиться толкать и тянуть, – сказал Геммель. – Танцевать на ветру, сражаться как настоящий рожденный туманом.
– Он был настоящим рожденным туманом.
– Он был ученым, – сказал Геммель, шагнув вперед и пнув труп. – Я выбрал слабака для начала. В следующий раз так просто не выйдет.
Кельсер вернулся в комнату со скаа и освободил их, одного за другим. Многого он сделать не мог, но пообещал, что выведет всех с территории цитадели. Может, он сумеет направить их в местное подполье: Кельсер провел в Мантизе достаточно времени, чтобы обзавестись некоторыми знакомствами.
Как только все оказались свободны, Кельсер осознал, что скаа сбились в кучку и смотрят на него. Кажется, в их глаза возвращалась жизнь; некоторые бросали взгляды на комнату, где распростерлось тело Шезлера. Геммель как раз взял со стола толстую тетрадь.
– Кто ты? – спросила пожилая женщина, с которой он говорил ранее.
Кельсер покачал головой, глядя в сторону Геммеля.
– Я выжил там, где выживать не должны.
– Твои шрамы…
Кельсер взглянул на руки, покрытые сотнями маленьких шрамов из Ям. Когад он сбросил куртку, шрамы оказались на виду.
– Давайте, – сказал Кельсер людям, сопротивляясь желанию прикрыть руки. – Вас надо отвести в безопасное место. Геммель, что ты, ради лорда-правителя, делаешь?
Старик что-то проворчал, листая книгу. Кельсер прошел в комнату и сам взглянул на нее.
Заглавие на первой странице гласило: «Антиллус Шезлер. Теории и предположения касательно существования одиннадцатого металла. Личные заметки».
Геммель пожал плечами и кинул книгу на стол. Затем внимательно и педантично выбрал вилку из числа упавших инструментов и лабораторных приборов; ухмыльнувшись, он хихикнул.
– Вот, это уже вилка, – сказал он, сунув вилку в карман.
Кельсер взял книгу. Через несколько секунд он уже вел раненых скаа из крепости, где солдаты суетились во дворах, пытаясь понять, что происходит.
Как только они снова оказались на улицах, Кельсер повернулся к сияющему зданию, подсвеченному яркими цветами и прекрасными окнами. Сквозь завитки тумана донеслись панические крики стражников.
Пустота исчезла, сменившись иными чувствами. Сосредоточенность вернулась. Искра снова запылала.
Раньше он думал о слишком мелких вещах – но теперь в душе начал формироваться план, такой отчаянный, что он едва посмел его замыслить.
Месть. И более чем, месть.
Кельсер скользнул в ночь и ожидающий туман и отправился на поиски того, кто сделает ему туманный плащ.
URL записиМаленький рассказ о Кельсере-сразу-после-Ям; служит прологом для основного рулбука Mistborn, предшествует всей трилогии. Перевод - моими лапами.
читать дальшеКельсер сжал двумя пальцами маленький трепещущий клочок бумаги. Ветер попытался вырвать его и унести прочь, но Кельсер крепко держал бумагу.
Рисунок на ней был неправильным. Он десятка два раз пытался изобразить его правильно, повторить изображение, которое она всегда носила при себе. Кельсер был уверен, что оригинал погиб: не осталось ничего, напоминающего о ней, ни одного свидетельства. Так что он безнадежно пытался воссоздать ценимое ей изображение.
Цветок. Так его называли. Миф, сказка, мечта.
– Прекрати это делать, – проворчал его спутник. – Надо мне отучить тебя рисовать их.
– Попробуй, – мягко отозвался Кельсер, складывая клочок бумаги и убирая его в карман рубашки. Позже он вновь попытается; лепестки должны быть больше похожи на слезы.
Кельсер спокойно взглянул на Геммеля, потом улыбнулся. Улыбка казалась натянутой; как можно улыбаться в мире без нее?
Но Кельсер не перестал улыбаться: надо держать улыбку, пока она не станет естественной. Пока тупая боль, скрученная в узел внутри него, не распустится и не позволит чувствовать снова. Если это возможно.
Возможно. Пожалуйста, пусть будет возможно.
– Рисунки заставляют тебя думать о прошлом, – бросил Геммель. У старика была спутанная седая борода, а волосы на голове были столь неухожены, что простой порыв ветра, казалось, их причесывал.
– Так и есть, – ответил Кельсер. – Я ее не забуду.
– Она тебя предала. Двигайся, – Геммель не подождал ответа Кельсера; он шагнул прочь. Он часто прерывал спор на середине.
Кельсеру хотелось крепко закрыть глаза – но он этого не сделал. Он не выплеснул свою ярость в закат, пусть и хотел. Вместо того он отбросил мысли о предательстве Мэйр; не стоило даже и рассказывать Геммелю о своих тревогах – а он это сделал. Вот так.
Кельсер с усилием улыбнулся шире; Геммель бросил на него быстрый взгляд.
– Ну и жутко ты выглядишь, когда так делаешь.
– Это потому что ты никогда в жизни по-настоящему не улыбался, старая куча пепла, – отозвался Кельсер, следуя за Геммелем по короткой стене к краю крыши. Они поглядели на расстилавшийся внизу Мантиз, почти утонувший в пепле. Здесь, на дальнем севере Западной Провинции, не умели чистить улицы так же, как в Лютадели.
Кельсер считал, что здесь будет меньше пепла – тут же поблизости был лишь один вулкан. Казалось, что пепел падал реже. Но казалось и что его было куда больше – как раз потому, что никто его толком не убирал.
Кельсер провел рукой по краю стены. Эта часть Западной Провинции ему никогад не нравилась; здешние здания казались… расплавленными. Нет, не так – они были слишком округлыми, лишенными углов, редко симметричными: одна сторона здания могла быть выше или округлее.
Но вот пепел был знаком. Он покрывал здание так же, как и везде, придавая всему общий оттенок черного и серого. Слой пепла покрывал улицы, цеплялся за коньки крыш, скапливался в переулках. Вулканический пепел был похож на сажу – куда темнее, чем пепел от обычного огня.
– Которая? – спросил Кельсер, повернувшись к четырем огромным цитаделям, вторгавшимся в панораму города. Мантиз был крупным городом по меркам этой провинции, однако – конечно – он не шел ни в какое сравнение с Лютаделью. Ни один город не шел в сравнение с ней. И все же, этот город впечатлял.
– Шезлер, – ответил Геммель, указывая на высокое стройное здание близ центра города.
Кельсер кивнул
– Шезлер… Я легко смогу пройти к нему. Понадобится костюм – хорошая одежда, немного украшений. Там должно быть место, чтобы спрятать бусину атиума, так что понадобится еще и молчаливый портной.
Геммель фыркнул.
– У меня лютадельский акцент, – продолжил Кельсер. – Судя по тому, что я услышал на улицах, лорд Шезлер с ума сходит по лютадельской знати. Он будет лебезить перед тем, кто себя правильно выставит: ему нужны связи в обществе, близком к столичному. Я…
– Ты думаешь не как алломант, – сердито оборвал его Геммель.
– Я применю эмоциональную алломантию, – возразил Кельсер. – Склоню его к…
Геммель внезапно взревел, и рванулся к Кельсеру – тот даже не успел среагировать. Сильные пальцы сжались на груди рубашки Кельсера, и он полетел на землю; старик навис над ним, пнув черепицу крыши.
– Ты рожденный туманом, а не уличный льстец, подбирающий мелочь! Хочешь снова попасть в тюрьму? Хочешь, чтобы его прислужники схватили тебя и послали туда, где тебе место? Хочешь?
Кельсер уставился на Геммеля сквозь дымку прораставшего вокруг тумана. Иногда Геммель казался скорее зверем, а не человеком; он забормотал себе под нос, словно беседуя с невидимым и неслышимым для Кельсера другом. Потом наклонился еще ближе, не прекращая бормотать; дыхание его было резким и быстрым, глаза – расширенными и бешеными. С головой у него точно было не все в порядке. Более того – здравого рассудка в нем оставался один осколок, да и тот уже начинал таять.
Но он был единственным знакомым Кельсеру рожденным туманом и, чтоб его, Кельсеру надо было у него учиться. Или так, или пойти в ученики к аристократу.
– А теперь слушай, – сказал Геммель почти умоляющим голосом. – Хоть раз послушай. Я учу тебя драться. Не разговаривать. Это ты уже умеешь. Мы сюда явились не для того, чтобы ты играл в аристократа, как раньше. Я не позволю тебе проболтать себе путь, не позволю. Ты – рожденный туманом. Ты должен драться.
– Я пользуюсь всем, чем могу.
– Ты должен драться! Хочешь снова стать слабым, хочешь дать им снова тебя сцапать?
Кельсер промолчал.
– Ты хочешь отомстить? Хочешь?
– Да, – прорычал Кельсер. В его душе шевельнулось нечто огромное и темное, разбуженное словами Геммеля. Это чувство прорезалось даже сквозь пустоту.
– Хочешь убивать, правда? За то, что они сделали с тобой и тем, что было твоим? За то, что забрали ее у тебя? Хочешь, мальчик?
– Да! – рявкнул Кельсер, воспламенив металлы и отшвырнув Геммеля назад.
Воспоминания. Темные дыры, обрамленные бритвенно-острыми кристаллами. Ее предсмертные всхлипы. Его всхлипы – пока его ломали. Крушили. Разрывали.
Его крики – когда он заново создал себя.
– Да, – сказал Кельсер, поднимаясь на ноги и чувствуя внутри жар свинца. Он заставил себя улыбнуться. – Да, у меня есть месть, Геммель. Но я отомщу по-своему.
– И как же?
Кельсер заколебался.
Чувство было незнакомым. Раньше у него всегда был план, планы внутри планов. Теперь, без нее, без чего-либо… Та искра погасла, искра, что всегда заставляла его тянуться за пределы возможного для других. Она вела его от плана к плану, от аферы к афере, от богатства к богатству.
А теперь она исчезла, сменившись узлом пустоты. Теперь он чувствовал только гнев, а гнев его вести не мог.
Кельсер не знал, что делать, и это чувство было ему ненавистно: раньше он всегда знал, как поступить. Но сейчас…
Геммель фыркнул:
– Когда я закончу с тобой, ты сможешь убить сотню человек одной монетой. Ты сможешь выдернуть чужой меч из пальцев хозяина и зарубить его этим же мечом. Ты сможешь крушить врагов их же броней и сможешь резать воздух как сам туман. Ты станешь богом. Вот когда я закончу – тогда и трать время на эмоциональную алломантию. Сейчас – убивай.
Геммель прислонился к стене и воззрился на крепость. Кельсер медленно взял себя в руки, подавил гнев, потирая грудь там, куда пришелся удар.
И… внезапно осознал нечто странное.
– А откуда ты знаешь, как я себя вел раньше, Геммель? – прошептал Кельсер. – Кто ты?
Ночь подсвечивали лампы и яркие фонари; их свет прорывался сквозь окна и сквозь завитки тумана. Геммель присел за своей стены, снова что-то забормотав; если он и слышал вопрос, то никак на него не отозвался.
– Ты должен жечь металлы, – бросил Геммель, когда Кельсер приблизился к нему.
Кельсер проглотил желание ответить, что не хочет их тратить попусту. Он уже объяснял, что ребенок-скаа учится очень бережно обращаться с имуществом; Геммель просто расхохотался. Тогда Кельсер отнес смех на счет странного характера учителя.
Но… может, он просто знал правду? Знал, что Кельсер не вырос среди бедняков-скаа на улицах? Что они с братом жили богатой жизнью, и от общества скрывалось то, что они – полукровки?
Да, он ненавидел аристократов. Их балы и приемы, их самодовольство, их превосходство. Но не мог и отрицать – не перед собой – что принадлежал к ним. По крайней мере принадлежал так же, как к уличным скаа.
– Ну? – поторопил Геммель.
Кельсер поджег несколько металлов внутри, начиная тратить часть из запасов восьми металлов. Он слышал, как алломанты иногда говорили о таких запасах, но не ожидал, что сам их ощутит. Они были похожи на колодцы, из которых можно было черпать силу.
Жечь металлы внутри. Как странно это звучало – и как естественно ощущалось. Столь же естественно, сколь дыхание и идущая от дыхания сила. Каждый из этих восьми запасов как-то его усиливал.
– Все восемь, – велел Геммель. – Все.
Он наверняка жег бронзу, дабы ощутить, чем Кельсер пользуется.
До этого Кельсер жег только четыре физических металла; он нехотя поджег остальные. Геммель кивнул: когда загорелась медь, вся алломантия Кельсера исчезла из восприятия старика. Медь очень полезна – скрывает от других алломантов и защищает от эмоциональной алломантии.
Некоторые говорили о меди с презрением. Для боя она была бесполезна, менять нечто тоже не могла. Но Кельсер всегда завидовал своему другу Капкану – медному туманщику. Очень неплохо знать, что твои чувства неподвластны кому-то другому.
Конечно, когда горела медь, ему приходилось признавать, что все, что он чувствует – боль, гнев и даже пустота – исходят только лишь от него.
– Пошли, – велел Геммель и прыгнул в ночь.
Туманы уже практически сгустились. Они возникали каждую ночь – иногда легкие, иногда непроницаемые… но возникали всегда. Казалось, что туманы состоят из сотен переплетенных вместе потоков; они двигались и извивались, становились плотнее и казались более живыми, чем обыденная дымка.
Кельсер всегда любил туманы, хотя и не мог объяснить – почему. Марш говорил, что причина проста – их все боятся, а Кельсер слишком заносчив, чтобы делать то же, что и другие. Конечно, и сам Марш никогда не проявлял страха перед ними.
У обоих братьев было кое-что общее – понимание, осознание мира. Туманы налагали отпечаток на некоторых людей.
Кельсер спрыгнул с низкой крыши; горящий свинец укрепил тело, так что приземление прошло без проблем. Он ринулся вслед за Геммелем по брусчатке, чувствуя ее босыми ногами. В желудке пылало олово; оно обостряло и усиливало чувства. Туман казался более влажным, покалывал кожу холодной свежестью. Кельсер слышал, как крысы копошатся в далеких переулках, как лают собак и как в соседнем здании храпит спящий – тысячи звуков, недоступных обычному человеку. Иногда, когда горело олово, его окружала какофония; этот металл нельзя было разжигать слишком сильно, иначе шум отвлекал. Хватит той степени, чтобы видеть лучше; из-за олова туман становлися прозрачнее, хотя Кельсер и не понимал, почему так происходит.
Он последовал за тенью Геммеля к стене вокруг Цитадели Шезлер и прислонился к ней спиной, рядом с наставником. На гребне стены друг друга окликали ночные стражники.
Геммель кивнул и уронил монету; через мгновение неряшливый бородач взвился в воздух. Он был облачен в туманный плащ – темно-серые ленты бились вокруг него, спускаясь от талии и ниже. Когда Кельсер ранее попросил такой же, Геммель лишь посмеялся.
Кельсер шагнул к неподвижной монете. Туман вокруг заклубился и потек, словно незримые насекомые внутри стремились к огню: так всегда было вокруг жгущих металлов алломанты. Он видел, как туманы вились вокруг Марша.
Кельсер склонился над монетой; незримая для других тонкая голубая линия – почти паутинка – протянулась от его груди к монете. Собственно, сотни таких линий выходили из его груди, стремясь к источникам металлов поблизости. Эти линии создавались железом и сталью – для толчков и притяжения. Геммель велел жечь все металлы, но Геммель часто нес чепуху. Железо и сталь жечь одновременно было бессмысленно – они работали противоположно.
Он погасил железо, оставив лишь сталь; так он мог толкнуть любой металл, который воспринимал. Толчок был мысленным, но чувствовался так, как если бы он толкал руками.
Кельсер шагнул на монету и толкнул ее – как и учил Геммель. Монета не могла сдвинуться вниз, так что Кельсер вместо того взлетел вверх. Он подлетел на добрых пятнадцать футов и неловко ухватился за парапет стены; тяжело дыша, Кельсер перелез через край. Из груди выплеснулись новые голубые лучи – и они мигом стали толще.
К нему приближался металл.
Кельсер выругался, выбросив вперед руку и толкая; устремившиеся к нему монеты отлетели обратно в ночь, утонув в тумане. Геммель – определенно тот, кто их бросил – выступил вперед.
Иногда он нападал на Кельсера; в ночь их первого знакомства старик столкнул его со скалы. Кельсер так и не решил пока – были ли нападения испытанием или этот безумец и впрямь старался его убить.
– Нет, – пробурчал Геммель. – Нет, он мне нравится. Он почти никогда не жалуется. Те трое все время жаловались. Этот сильный. Нет. Еще нет. Он научится.
Позади Геммеля на стене виднелось два тела: стражники были мертвы и их кровь текла по камням; в ночи она была черной. А туманы, казалось, почему-то боялись Геммеля; они не вились вокруг него так же, как и вокруг иных алломантов.
Да нет, чепуха. Просто разум подкидывает ерунду.
Кельсер выпрямился и ничего не сказал о нападении – без толку. Просто надо быть начеку и учиться у этого типа всему, чему можно. И желательно еще при этом не погибнуть.
– Не нужно толкать руками, – проворчал Геммель. – Трата времени. И надо чтобы свинец постоянно горел. Ты бы тогда так не пыхтел, перелезая через стену.
– Я…
– И не бурчи о том, что надо беречь металлы, – бросил Геммель, разглядывая цитадель. – Я с уличными детками встречался. Они не берегут. Нападешь на кого из них, и они против тебя пустят все – всю силу, каждый трюк до последнего. Они знают, по какой грани ходят. Молись, чтобы ты с ними не сталкивался, мальчишка. Они тебя порвут, прожуют и сделают из тебя новые запасы на черный день.
– Я собирался заметить, – спокойно ответил Кельсер, – что ты даже мне и не сказал, что мы сегодня делаем.
– Проникаем в крепость, – сузив глаза, ответил Геммель.
– Зачем?
– А это важно?
– До смерти важно.
– Там есть нечто важное, – ответил Геммель. – Нечто, что нам надо найти.
– Что ж, это все объясняет. Спасибо, что пошел навстречу. А можешь ты просветить меня по вопросу смысла жизни, раз уж внезапно решил отвечать на вопросы?
– Я его не знаю, – ответил Геммель. – Думаю, смысл в том, что все умирают.
Кельсер прислонился к стене и подавил стон.
«Я это сказал, – понял он, – полностью ожидая в ответ какое-то сухое замечание. Лорд-правитель, скучаю я по Доксу и команде».
Геммель не понимал юмора, даже самого жалкого.
«Надо вернуться, – подумал Кельсер. – Обратно к тем, кого волнуют живые. Обратно к друзьям».
От этой мысли Кельсер содрогнулся. Прошло лишь три месяца с… с обытий в Ямах Хатсина. Порезы на его руках уже по большей части стали шрамами, но все равно чесались.
Кельсер знал, что его юмор натянут, что его улыбка кажется скорее мертвой, чем живой. Он не знал, почему ему так важно отложить возвращение в Лютадель, но знал – это и впрямь важно. Кельсер чувствовал открытые раны, зияющие в душе дыры, которым еще предстояло затянуться. Нужно было пока побыть вдали. Нельзя, чтобы они видели его таким – беззащитным, корчащимся во сне, переживающим еще свежие в памяти ужасы. Человеком, у которого нет ни плана, ни видения.
А еще ему надо было усвоить все то, чему учил Геммель. Кельсер не мог вернуться в Лютадель, пока… пока не стал бы самим собой. Или хотя бы покрытым шрамами собой – с закрытыми ранами, со спокойной памятью.
– Ну тогда давай продолжать, – сказал Кельсер.
Геммель мрачно глянул на него; безумцу не нравилось, когда Кельсер пытался взять дело в свои руки. Но… собственно, это Кельсер обычно и делал. Кому-то же надо.
Цитадель Шезлер была выстроена в том же странном стиле, типичном для Западной Провинции, далеких от Лютадели земель. У нее не было блоков и пиков – она казалась почти органической, с четырьмя коническими башнями. Кельсер подумал, что здания тут, наверное, строят с каменным каркасом и некоей затвердевшей грязью поверх, которой придают нужную форму и получают все изгибы и наросты. Цитадель, в отличие от других зданий, показалась Кельсеру незаконченной.
– Куда? – спросил он.
– Вверх, – ответил Геммель. – Потом вниз.
Он спрыгнул со стены и кинул монету, толкнул ее – вес старика погнал ее к земле. Когда монета ударилась о землю, Геммель взлетел вверх – к зданию.
Кельсер прыгнул и толкнул собственную монету. Две монетки полетели в пространство между лепной стеной и освещенной крепостью. За витражными стеклами пылал яркий свет; здесь, в Западной Провинции, окна часто были странной формы и не похожи друг на друга. Тут что, совсем не ценят нужную эстетику?
Приблизившись к зданию, Кельсер начал тянуть, а не толкать – он переключился со стали на железо, и ухватился за голубую линию, устремившуюся к стальной раме окна. Это движение потянуло его вверх, словно на веревке. Хитрый трюк – сила тяжести тянула его к земле, и он все еще по инерции двигался вперед, так что, потянувшись, надо было постараться ни во что не врезаться. Сила железа помогла ему набрать большую высоту – а это было нужно, Цитадель Шезлер была так же высока, как и цитадели в столице.
Оба алломанта отскочили от фасада, хватаясь за выступы и фигуры на камне или отталкиваясь от них. Кельсер приземлился на выступ, на мгновение взмахнул руками, и ухватился за статую, покрытую разноцветным глянцем; похоже, здесь ее поставили вообще без всякой причины.
Геммель пролетел справа от него; второй рожденный туманом двигался ловко и грациозно. Он швырнул монету в сторону и она ударилась о выступ; толкнув ее, Геммель рванулся в нужном направлении. Он крутнулся, смешав полосы плаща с туманом, притянул себя к иному витражу – там он замер подобно жуку, ухватившись за металл и камень.
Сквозь окно пробивалось мощное сияние; витраж разбивал его на разноцветные лучи, окрашивая Геммеля, будто покрывая глянцем и его. Старик взглянул вверх с улыбкой; в этом свете и на фоне завитков дымки облаченный в туманный плащ Геммель внезапно показался Кельсеру куда более величественным.
Сейчас он не был безумным оборванцем; он выглядел кем-то куда большим.
Геммель прыгнул в туман, потянул себя вверх; наблюдавший за ним Кельсер с удивлением почувствовал зависть.
«Я научусь, – пообещал он себе. – Стану не хуже».
Сперва его привлекли цинк и латунь – их алломантическая сила позволяла играть с чужими эмоциями. Такая сила была схожа с тем, что он делал в прошлом сам по себе; но теперь он был иным человеком, переродившимся в кошмарных ямах. Прошлых талантов было недостаточно. Надо было стать кем-то большим.
Кельсре метнулся вверх, притягиваясь к крыше здания. Геммель проскочил мимо крыши, взлетев к кончикам четырех шпилей, украшавших фасад. Отталкиваясь от большего количества металла, можно было взлететь быстрее и выше, так что Кельсер уронил весь кошелек и воспламнеил сталь.
Он толкнул изо всех сил, взлетев как стрела; туманы забились вокруг. Цветные огни витражей остались далеко внизу; шпили показались по обе стороны, становясь все уже и уже. Кельсер оттолкнулся от оловянного покрытия одного из них, ринувшись направо.
Еще один толчок – и он оказался на самой верхушке шпиля, на выступе размером с человеческую голову. Приземлившись на него, Кельсер воспламенил свинец, укреплявший тело – и добавлявший не только силы, но и ловкости. Достаточно, чтобы стоять на одной ноге на шаре шириной с ладонь в сотнях футов от землей.
Оказавшись в равновесии, Кельсер застыл и воззрился на свою ногу.
– Становишься уверенным, – сказал Геммель. Он висел как раз рядом с кончиком шпиля, цепляясь за него под Кельсером. – Хорошо.
А затем, одним быстрым движением Геммель прыгнул вверх и сбил ногу Кельсера с опоры.
Тот вскрикнул, потеряв равновесие и рухнув в туман; Геммель толкнул полные металлической стружки фиалы на поясе Кельсера – тот носил их, как и большинство алломантов. Толчок отшвырнул вора от здания, прямо в туман.
Он камнем падал к земле и на мгновение потерял способность мыслить: разум затопил первородный страх высоты. Геммель говорил о том, что его надо контролировать, о том, что не надо бояться высоты или терять ориентацию при падении… но сейчас эти уроки исчезли из разума Кельсера.
Он падал – быстро, сквозь беснующийся туман, ничего не понимая, и до земли оставалась лишь пара секунд. Кельсер в отчаянии толкнул свои фиалы, надеясь, что смотрит в правильном направлении – они сорвались с пояса и врезались в нечто. В землю.
Металла было немного – его едва хватило, чтобы замедлить падение. Кельсер врезался в землю через долю секунды после толчка и удар выбил из него все дыхание. Зрение помутилось.
Он лежал и пытался прийти в себя, когда что-то приземлилось рядом – Геммель. Старик насмешливо фыркнул:
– Глупец.
Кельсер застонал и с трудом встал на четвереньки. Он выжил. И, что удивительно, даже вроде ничего не сломал – хотя бок и бедро ужасно болели. Синяки будут кошмарными, но свинец сохранил ему жизнь. Падение, пусть даже и с толчком в финале, переломало бы кому другому все кости.
Поднявшись на ноги и пошатнувшись, Кельсер яростно взглянул на Геммеля, но ничего не сказал. Может, это и наилучший способ учиться… по крайней мере, быстрейший. Если рассуждать разумно, то он бы и сам его выбрал – рухнуть вниз, вынужденно научиться новым трюкам в падении.
Эта мысль не мешала ненавидеть Геммеля.
– Я думал, что нам надо вверх, – заметил Кельсер.
– А потом вниз.
– А потом снова вверх, я полагаю? – со вздохом спросил Кельсер.
– Нет. Еще вниз, – Геммель прошелся по двору крепости, миновав декоративный кустарник: в ночи тот казался переплетением темных, покрытых туманом силуэтов. Кельсер поспешил за наставником, остерегаясь очередного нападения.
– В подвале, – пробормотал Геммель. – В подвале, видите ли. Почему в подвале?
– Что в подвале? – спросил Кельсер.
– Наша цель, – ответил Геммель. – Надо было забраться повыше, чтобы я поискал вход. Похоже, есть вход в саду.
– Секунду, это звучит разумно, – заметил Кельсер. – Когда ты успел головой удариться?
Геммель наградил его мрачным взглядом, сунул руку в карман и вытащил пригоршню монет. Кельсер потянулся к металлам, готовясь защищаться – но Геммель выбросил руку в сторону и метнул монеты прочь: пара стражников как раз выскочила на дорогу, заметив посторонних на землях Шезлеров. Оба человека рухнули, один закричал; Геммелю, однако, было явно все равно – поднимется тревога или нет. Он двинулся вперед.
Кельсер заколебался на мгновение, поглядев на умирающих – нанятых врагом. Он попытался почувствовать что-то к ним, но не смог; эту часть его вырвали Ямы Хатсина. И все же иную часть души столь малые чувства обеспокоили.
Он поспешил за Геммелем, который подходил к строению, напоминавшему сарай садовника. Однако за его дверью не оказалось инструментов – лишь уходящая вниз темная лестница.
– Жжешь сталь? – спросил Геммель.
Кельсер кивнул.
– Следи за движением, – бросил Гемель, выхватывая несколько монет. Кельсер протянул руку к упавшим стражникам и потянул ранее брошенные монеты, направляя их к себе. Он видел, как Геммель легко притягивал предметы, чтобы они не неслись к нему на полной скорости. Сам Кельсер этот трюк еще не освоил, и ему пришлось пригнуться, давая монетам пролететь над головой и врезаться в стену сарая. Он собрал их, затем двинулся вниз; Геммель смотрел на него с нетерпением и недовольством.
– Я был безоружен, – объяснил Кельсер. – Оставил кошелек на крыше здания.
– Будешь так ошибаться – станешь трупом.
Кельсер не ответил. Да, это была ошибка; конечно, он собирался захватить кошелек – и захватил бы, не сбей Геммель его со шпиля.
Свет потускнел, потом наступила почти полная темнота, а они все спускались. Геммель не извлек ни факела, ни фонаря – но жестом велел Кельсеру идти первым. Еще одно испытание?
Горящая сталь голубыми линиями указывала на металл поблизости. Кельсер помедлил, потом кинул пригоршню монет перед собой; они поскакали по ступенькам. Падая, монеты показывали, где находятся ступеньки, а когда остановились, то дали еще лучшую картину. Голубые линии не заменяли зрение, и идти все равно приходилось с осторожностью. Но монеты изрядно помогли и, приблизившись к двери, он разглядел засов.
Позади раздалось ворчание Геммеля – в кои-то веки вроде бы одобрительное.
– Неплохо придумал с монетами, – пробормотал наставник.
Кельсер улыбнулся, открывая дверь в глубине. Он потянулся к ней, зацепив металлический засов, аккуратно сдвинул его.
За дверью блеснул свет. Кельсер пригнулся: что бы там ни подумал Геммель, у него хватало опыта как тихих ночных краж, так и проникновения в дома. Он был не новичком; просто научился, что полукровка может выжить, научившись либо говорить, либо скрываться. Прямой бой в большинстве случаев был глупостью.
Конечно, ничто – ни бой, ни разговор, ни скрытность – в ту ночь не помогли. В ту ночь, когда его схватили, когда никто не мог ее предать – кроме нее. Но почему тогда и ее забрали? Она не могла…
«Хватит», – сказал Кельсер себе, прокравшись в комнату. Тут было полно длинных столов, уставленных разнообразными аппаратами для плавки. Они были не такими грубыми, как в кузницах – скорее маленькие горелки и тонкие инструменты мастера-металлурга. На стенах горели лампы, а в углу тлел крупный красный горн. Кельсер почувствовал, как откуда-то повеяло свежим воздухом: на другой стороне комнаты открывался вход в несколько коридоров.
Комната казалась пустой. Вошел Геммель; Кельсер потянулся к монетам, снова притягивая их к себе. На нескольких запеклась кровь погибших стражников.
Все еще пригибаясь, он миновал стол, где лежали принадлежности для письма и маленькие книги в обложке из ткани. Кельсер глянул на Геммеля, который шел по комнате, даже не пытаясь скрываться. Старик упер руки в бедра, оглядываясь.
– Так где он?
– Кто? – спросил Кельсер.
Геммель снова забормотал и двинулся по комнате, сбрасывая со столов инструменты и разбивая их о пол. Кельсер скользнул по периметру, собираясь заглянуть в боковые коридоры – поглядеть, не идет ли кто. Посмотрев в первый же он увидел, что коридор кончается длинной узкой комнатой. И она не была пуста.
Кельсер замер, потом медленно выпрямился.
В комнате было с полдюжины человек, мужчин и женщин, привязанных за руки к стенам. Камер не было, но бедняги выглядели так, будто их избивали почти до смерти. Одежда их свисала лохмотьями – пропитанными кровью.
Кельсер потряс головой, сбрасывая оцепенение и шагнул к первой женщине в ряду, вытащил ее кляп. Пол был сырым; похоже, недавно кто-то вылил на пленников несколько ведер воды, чтобы не допустить вони в лаборатории. Повеяло свежестью: ее принес порыв ветра из дальнего конца холла, куда выходила комната.
Женщина напряглась, как только он коснулся ее, глаза мгновенно открылись и расширились от ужаса.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо… – прошептала она.
– Я не причиню тебе вреда, – пообещал Кельсер. Пустота внутри, казалось… изменилась. – Поверь. Кто ты? Что здесь происходит?
Женщина ответила пустым взглядом. Она содрогнулась, когда Кельсер потянулся к ее путам и он заколебался.
Послышался сдавленный звук; бросив взгляд в сторону, Кельсер увидел другую женщину – постарше и с фигурой матери. От избиения ее кожа почти сошла, но глаза были не столь безумными, как у молодой.
Кельсер подошел к ней и вытащил кляп.
– Пожалуйста, – прошептала женщина. – Освободи нас. Или убей.
– Что это за место? – прошипел Кельсер, стараясь разобраться с ее путами.
– Он ищет полукровок, – ответила она. – Чтобы опробовать новые металлы.
– Новые металлы?
– Я не знаю, – выдохнула женщина; по ее щекам струились слезы. – Я просто скаа – как и мы все. Я не знаю, почему он берет нас. Он говорит о… о металлах. Неизвестных металлах. Я думаю, он сошел с ума. То, что он делает… он говорит, что хочет вызвать нашу алломантию… но, господин, я не из знати. Я не могу…
– Тише, – сказал Кельсер, освобождая ее. Узел пустоты в душе загорелся чем-то непонятным. Чем-то, похожим на гнев – но иным. Большим. Это чувство согревало, но вызывало слезы.
Освобожденная женщина уставилась на свои руки, на запястья с содранной кожей. Кельсер повернулся к иным беднякам-пленникам: большинство уже очнулось. В их глазах не было надежды; они просто тупо смотрели перед собой.
Да, он чувствовал их отчаяние.
«Как можно жить в таком мире? – подумал Кельсер, отойдя, чтобы помочь другому пленнику. – В мире, где творится такое?»
Страшнее всего в этой трагедии было то, что он знал – подобные ужасы были обыденны. Скаа всегда были доступны. Никто их защитить не мог. Всем было плевать.
Даже ему.
Большую часть жизни он не обращал внимания на такую жестокость. О, он притворялся, что сражается – но на деле лишь обогащался. Все планы, все аферы, все великие замыслы крутились вокруг него.
Только вокруг него.
Он освободил еще одну пленницу, молодую темноволосую женщину – напомнившую ему Мэйр. Избавившись от пут, она просто свернулась клубком на земле; Кельсер стоял над ней, физически ощущая свое бессилие.
«Никто не дерется, – подумал он. – Никто даже и не думает, что можно драться. Но они неправы. Мы можем… я могу драться».
В комнату вошел Геммель; он мимоходом глянул на скаа, словно и не заметил их. Бормоча что-то себе под нос, он сделал по комнате лишь несколько шагов, когда из лаборатории раздался голос:
– Что здесь происходит?
Кельсер узнал голос. Он никогда не слышал этого человека – но узнал надменные, самоуверенные интонации. Презрение. Еще миг – и он уже встал, прошел мимо Геммеля, шагнул обратно в лабораторию.
Там оказался человек в изысканном костюме и застегнутой до горла белой рубашке. Короткая стрижка по последней моде, костюм, явно доставленный из Лютадели – определенно сшитый по самым модным меркам.
Он властно воззрился на Кельсера – и тот улыбнулся. По-настоящему, впервые со времени побега из Ям. Со времени предательства.
Аристократ фыркнул, вскинул руку и метнул в Кельсера монету. Изумившись на секунду, тот толкнул ее – в ту же секунду, что и лорд Шезлер. Оба они отлетели назад, и глаза Шезлера расширились от удивления.
Кельсер врезался в стену; Шезлер был рожденным туманом.
Неважно.
В душе вскипел новый, незнакомый гнев, прорвавшийся в улыбке. Это чувство горело подобно металлу – неизвестному, славному металлу.
Он может драться. Он будет драться.
Аристократ схватился за пояс, срывая с талии и его, и металлы. Он выхватил дуэльную трость и прыгнул вперед с удивительной скоростью. Кельсер воспламенил свинец и сталь и толкнул аппарат на одном из столов, метнув его в Шезлера.
Тот зарычал, выбрасывая вперед руку и отталкивая снаряд прочь. Снова сшиблись два толчка, усилия Кельсера и врага, и они снова отлетели в разные стороны. Шезлер ухватился за зашатавшийся стол: разбилось стекло, а металлические инструменты полетели на землю.
– Ты хоть понимаешь, сколько все это стоит? – прорычал Шезлер, опуская руку и приближаясь.
– Твоей души уж точно, – прошептал Кельсер.
Шезлер двинулся вперед, сближаясь с вором, нанес удар тростью. Кельсер отскочил и почувствовал, как его карман дернулся; усилием воли он швырнул монеты прочь как раз когда Шезлер на них надавил. Еще секунда – и они бы пронзили живот Кельсера; сейчас же монеты прорвали карман и отрикошетили от стены комнаты.
Пуговицы куртки задрожали, хотя они были лишь покрыты металлом. Кельсер сорвал куртку, избавляясь от последних крупиц металла.
«Геммель должен был сказать!»
Покрытие на пуговицах он едва ощущал, но все равно чувствовал себя дураком. Старик был прав: Кельсер не думал как алломант. Он слишком сосредоточился на внешности, а не на том, что может его убить.
Кельсер продолжал отступать, не сводя глаз с противника, не собираясь делать новые ошибки. Он бывал в уличных драках раньше, но не так уж часто. Он всегда старался их избежать – драки давно были в привычке у Доксона. Сейчас же Кельсер жалил, что старался быть столь утонченным в этой области.
Он скользнул мимо одного из столов, ожидая, что Геммель появится сбоку. Тот не появился; может, даже и не собирался.
«Все дело было в Шезлере, – осознал Кельсер. – Геммель хотел, чтобы я сразился с другим рожденным туманом».
В этом было нечто важное – и внезапно осмысленное.
Кельсер зарычал и сам тому изумился. Жаркая ярость внутри жаждала мести, но вместе с ней возникло и нечто иное, нечто большее. Месть не только тем, кто причинил ему боль, но и всему обществу, всей знати.
В эту секунду на Шезлере – надменно шествующем вперед, более озабоченном своими инструментами, чем жизнью скаа – сосредоточилась вся его ненависть.
Кельсер напал.
Оружия у него не было: Геммель рассказывал о стеклянных ножах, но никогда ни одного Кельсеру не дал. Так что тот просто подхватил осколок стекла с пола, не замечая порезов на руках. Свинец позволял отбросить боль – и Кельсер прыгнул к Шезлеру, целясь в горло.
Может, он бы и не победил. У Шезлера было больше алломантического опыта и умения – но, очевидно, он не привык сражаться с кем-то, равным по силе.
Аристократ ударил Кельсера дуэльной тростью – однако свинец позволил отбросить и это; вор трижды вогнал осколок в шею противника.
Бой закончился за пару секунд. Кельсер отступил, вновь чувствуя боль – видно, Шезлер сломал ему пару костей своим ударом, он ведь тоже жег свинец.
Сам аристократ дергался в луже собственной крови: свинец мог спасти от многого, но не от перерезанного горла.
Шезлер захлебывался собственной кровью.
– Нет… – прошипел он. – Не могу… только не я… не умру…
– Все умирают, – прошептал Кельсер, уронив окровавленный кусок стекла. – Все.
И в его разуме зародилась мысль, основа плана.
– Слишком быстро, – бросил Геммель.
Кельсер взглянул на него, чувствуя, как кровь капает с кончиков пальцев. Шезлер попытался вздохнуть последний раз и затих.
– Ты должен научиться толкать и тянуть, – сказал Геммель. – Танцевать на ветру, сражаться как настоящий рожденный туманом.
– Он был настоящим рожденным туманом.
– Он был ученым, – сказал Геммель, шагнув вперед и пнув труп. – Я выбрал слабака для начала. В следующий раз так просто не выйдет.
Кельсер вернулся в комнату со скаа и освободил их, одного за другим. Многого он сделать не мог, но пообещал, что выведет всех с территории цитадели. Может, он сумеет направить их в местное подполье: Кельсер провел в Мантизе достаточно времени, чтобы обзавестись некоторыми знакомствами.
Как только все оказались свободны, Кельсер осознал, что скаа сбились в кучку и смотрят на него. Кажется, в их глаза возвращалась жизнь; некоторые бросали взгляды на комнату, где распростерлось тело Шезлера. Геммель как раз взял со стола толстую тетрадь.
– Кто ты? – спросила пожилая женщина, с которой он говорил ранее.
Кельсер покачал головой, глядя в сторону Геммеля.
– Я выжил там, где выживать не должны.
– Твои шрамы…
Кельсер взглянул на руки, покрытые сотнями маленьких шрамов из Ям. Когад он сбросил куртку, шрамы оказались на виду.
– Давайте, – сказал Кельсер людям, сопротивляясь желанию прикрыть руки. – Вас надо отвести в безопасное место. Геммель, что ты, ради лорда-правителя, делаешь?
Старик что-то проворчал, листая книгу. Кельсер прошел в комнату и сам взглянул на нее.
Заглавие на первой странице гласило: «Антиллус Шезлер. Теории и предположения касательно существования одиннадцатого металла. Личные заметки».
Геммель пожал плечами и кинул книгу на стол. Затем внимательно и педантично выбрал вилку из числа упавших инструментов и лабораторных приборов; ухмыльнувшись, он хихикнул.
– Вот, это уже вилка, – сказал он, сунув вилку в карман.
Кельсер взял книгу. Через несколько секунд он уже вел раненых скаа из крепости, где солдаты суетились во дворах, пытаясь понять, что происходит.
Как только они снова оказались на улицах, Кельсер повернулся к сияющему зданию, подсвеченному яркими цветами и прекрасными окнами. Сквозь завитки тумана донеслись панические крики стражников.
Пустота исчезла, сменившись иными чувствами. Сосредоточенность вернулась. Искра снова запылала.
Раньше он думал о слишком мелких вещах – но теперь в душе начал формироваться план, такой отчаянный, что он едва посмел его замыслить.
Месть. И более чем, месть.
Кельсер скользнул в ночь и ожидающий туман и отправился на поиски того, кто сделает ему туманный плащ.